.над i.
Питер говорит ветром.
Вторгается в мысли, разбрасывает по углам, поди их потом собери, выскажи, вы-улыбь.
Ветер весной этой правит. Рука мягкая, но сильная. Облака гонит, погоду гонит, даже лед и тот по реке гонит. Льдины трещат друг о друга, ломаются, боками притираются. Мы смотрим на них сверху- перила моста грязные, но все равно смотрим - узнаем.
Кажется, ветер даже людей разгоняет. Пешеходы по одному - двое ходят по улицам, разбавляют архитектурный пейзаж.
Питер красуется перед нами всеми своими гранями. И заброшенными стимпанковскими кварталами, и узкими каналами, и огромными пространствами набережных.Чайки здесь носят черные носы и головы, гордо вышагивают по мостовым, поребрикам и льдинам. Последние трещат погромче птиц и людей. Но громче всех здесь тишина вторых линий и дворов. Гулкая, осязаемая почти, властная. Заходишь в нее с улицы - и замолкаешь, слушая.
Мы с ветром не воюем особо. Куда там, это почти бартер. Мы ему смех, разговоры, взгляды. А он нам то дождь, то снег, то хмурое близкое небо, то все уберет в синь- радуйтесь.
Зато с горизонтом воюем - он вроде ровный, а стоит пропустить его через объектив и падает, падает. Даже всадник с Петром и тот падает. Правда сам по себе.
А я хочу рассказать тебе как он был сух и выбелен, как под солнцем камни греются и светлеют. Хочу рассказать тебе как небо лазурью раскрашивает серые глаза. Как памятники стоят безвыходно, эпоха за эпохой, и только кислеют зеленью понемногу.
Расскажу тебе как биржевые столбы Питера розовы, как лодки у них пополам надломленны. Как дети ходят там в желтый шарфах и улыбаются, парами даже - все равно улыбаются. А китайцы по прежнему китайцы.
Как грязь здесь вьется мраморными жилками, по домам, по дорогам, по вывескам. Лепит свои линии судьбы особому городу. Выбелить, выстирать его и не станет Питера, только лубочный фасад.
Давай расскажу, что Иссакий закрывается в 5, мы туда не попали оба раза как-то, зато все набережные исходили, исфоткали, изговорили.
Хочется вещать о Питере - как точки мироздания. Помнишь, мы видели Церковь Адронного коллайдера. И мечеть тоже видели. Ту, у которой все цветное нутро спрятано в серой надежности гранита. Или про лица домов. Они вырастают внезапно, поражают, иногда уже даже упавшие наземь, все еще не разломленные - с удивленными каменными глазами. Они смотрят на вас внимательно из маленьких дворов и подколонных верхов. Лица эти беззвучны до красноречия, до смутного чувства внутри. Такого же, когда натыкаешься на старые советские афиши по среди города. И там даже не про фильмы, просто "Правда" висит. Дождями, солнцем и ветром - истрепанная до огрызков. Но оставшаяся для памяти.
Расскажу про все эти дома с окнами на полстены, с потолками до звезд, с фигурами. Были драконы и Слизерин, там жил Калинин, но мы-то знаем, что Слизерин. Видели надписи маркером на стенах, будто записку брошенную. Звали в театр, подписывались ванилью. Мы читали и сидели потом в этих пустых кафе. Пока ветер трепал наши веки, улыбки, волосы - там было тепло и тихо. Мир переставал качаться и прыгать, замирал в одной точке - обычно в "напротив-глаза" и мерно дышал.
Питер случается трижды. Там, на улице, в воде и воздухе. С бегущим мимо временем, бесконечными отрывками истории. Он весь тут, в созерцании. В попытках уловить это, осознать, ощутить.
По-другому случается внутри, порой за невзрачными окнами кафе, с выдуманными пироженками, с длинными стаканами, с деревянными столами.
И совсем иначе Питер случается ночью, на кухне жителей, с которыми сидишь, разговоры ткешь, общаешься, душу потихоньку вытряхиваешь, очищаешь, словно питерцы могут ее отбелить немного севером своим. В этих питерских домах даже думается порой Иначе, не то, что говорится.
Мой питерский дом был со старыми ширмами. Они делили огромные комнаты пополам, отдавая пространство музыке и маскам. В этом доме живет серогривый кот с ласковой мордой. И таджики за окном живут, заглядывают иногда, пока ходят мимо по лесам.
У моего питерского дома какая-то очень птичья душа.
Мой питерский житель умеет смеяться и хлопать ладонями. И глаза у нее иногда загораются, и мысли тоже. У моего жителя - пальцы быстрые, чтобы арфу играть, и воздуха много - чтобы с флейтами разговаривать. На самом деле, мыслей тоже много, она ими делится охотно, но они все равно остаются айсбергами выплывать. И у меня много теперь в памяти картинок с ней, кареокой. Но ярче всего одна - высокий питерский подъезд, гулкие ступеньки, уводящие меня на очередные полгода? и ее зеленая футболка с голыми коленками в темнеющем проеме двери: "Приезжай".
Питер мой, спутник, рядом шагающий, фотоаппарата стесняется, а сам щелкает, щелкает, и мгновения ловятся. Питер мой слушает меня, у него чертенята порой в глазах играются, но он молчит и изредко язвит, вызывая мои резкие движения рук и глаз. У Питера моего глаза серые, и если без очков - беззащитные. Он в самолете уши бережет, выпрямляется весь, побеждает давление. И думает страх его "Я никогда больше не буду играть". Я сижу рядом, смотрю, молюсь тихонько "Боже, не надо, пусть приходит в себя". А потом мы снова отчего-то смеемся и переглядываемся. Питер мой ездил в Крондштат.
У моих выходных характер легкий, радостный. Он бережет меня от этих дворов искусительных, с их крышами, и кормит пирогами. У меня нет поводов для грусти или печали, потому что даже в небо, опаздывая - мой Питер улыбался и пожимал плечами "Какая разница, значит останемся".
Вторгается в мысли, разбрасывает по углам, поди их потом собери, выскажи, вы-улыбь.
Ветер весной этой правит. Рука мягкая, но сильная. Облака гонит, погоду гонит, даже лед и тот по реке гонит. Льдины трещат друг о друга, ломаются, боками притираются. Мы смотрим на них сверху- перила моста грязные, но все равно смотрим - узнаем.
Кажется, ветер даже людей разгоняет. Пешеходы по одному - двое ходят по улицам, разбавляют архитектурный пейзаж.
Питер красуется перед нами всеми своими гранями. И заброшенными стимпанковскими кварталами, и узкими каналами, и огромными пространствами набережных.Чайки здесь носят черные носы и головы, гордо вышагивают по мостовым, поребрикам и льдинам. Последние трещат погромче птиц и людей. Но громче всех здесь тишина вторых линий и дворов. Гулкая, осязаемая почти, властная. Заходишь в нее с улицы - и замолкаешь, слушая.
Мы с ветром не воюем особо. Куда там, это почти бартер. Мы ему смех, разговоры, взгляды. А он нам то дождь, то снег, то хмурое близкое небо, то все уберет в синь- радуйтесь.
Зато с горизонтом воюем - он вроде ровный, а стоит пропустить его через объектив и падает, падает. Даже всадник с Петром и тот падает. Правда сам по себе.
А я хочу рассказать тебе как он был сух и выбелен, как под солнцем камни греются и светлеют. Хочу рассказать тебе как небо лазурью раскрашивает серые глаза. Как памятники стоят безвыходно, эпоха за эпохой, и только кислеют зеленью понемногу.
Расскажу тебе как биржевые столбы Питера розовы, как лодки у них пополам надломленны. Как дети ходят там в желтый шарфах и улыбаются, парами даже - все равно улыбаются. А китайцы по прежнему китайцы.
Как грязь здесь вьется мраморными жилками, по домам, по дорогам, по вывескам. Лепит свои линии судьбы особому городу. Выбелить, выстирать его и не станет Питера, только лубочный фасад.
Давай расскажу, что Иссакий закрывается в 5, мы туда не попали оба раза как-то, зато все набережные исходили, исфоткали, изговорили.
Хочется вещать о Питере - как точки мироздания. Помнишь, мы видели Церковь Адронного коллайдера. И мечеть тоже видели. Ту, у которой все цветное нутро спрятано в серой надежности гранита. Или про лица домов. Они вырастают внезапно, поражают, иногда уже даже упавшие наземь, все еще не разломленные - с удивленными каменными глазами. Они смотрят на вас внимательно из маленьких дворов и подколонных верхов. Лица эти беззвучны до красноречия, до смутного чувства внутри. Такого же, когда натыкаешься на старые советские афиши по среди города. И там даже не про фильмы, просто "Правда" висит. Дождями, солнцем и ветром - истрепанная до огрызков. Но оставшаяся для памяти.
Расскажу про все эти дома с окнами на полстены, с потолками до звезд, с фигурами. Были драконы и Слизерин, там жил Калинин, но мы-то знаем, что Слизерин. Видели надписи маркером на стенах, будто записку брошенную. Звали в театр, подписывались ванилью. Мы читали и сидели потом в этих пустых кафе. Пока ветер трепал наши веки, улыбки, волосы - там было тепло и тихо. Мир переставал качаться и прыгать, замирал в одной точке - обычно в "напротив-глаза" и мерно дышал.
Питер случается трижды. Там, на улице, в воде и воздухе. С бегущим мимо временем, бесконечными отрывками истории. Он весь тут, в созерцании. В попытках уловить это, осознать, ощутить.
По-другому случается внутри, порой за невзрачными окнами кафе, с выдуманными пироженками, с длинными стаканами, с деревянными столами.
И совсем иначе Питер случается ночью, на кухне жителей, с которыми сидишь, разговоры ткешь, общаешься, душу потихоньку вытряхиваешь, очищаешь, словно питерцы могут ее отбелить немного севером своим. В этих питерских домах даже думается порой Иначе, не то, что говорится.
Мой питерский дом был со старыми ширмами. Они делили огромные комнаты пополам, отдавая пространство музыке и маскам. В этом доме живет серогривый кот с ласковой мордой. И таджики за окном живут, заглядывают иногда, пока ходят мимо по лесам.
У моего питерского дома какая-то очень птичья душа.
Мой питерский житель умеет смеяться и хлопать ладонями. И глаза у нее иногда загораются, и мысли тоже. У моего жителя - пальцы быстрые, чтобы арфу играть, и воздуха много - чтобы с флейтами разговаривать. На самом деле, мыслей тоже много, она ими делится охотно, но они все равно остаются айсбергами выплывать. И у меня много теперь в памяти картинок с ней, кареокой. Но ярче всего одна - высокий питерский подъезд, гулкие ступеньки, уводящие меня на очередные полгода? и ее зеленая футболка с голыми коленками в темнеющем проеме двери: "Приезжай".
Питер мой, спутник, рядом шагающий, фотоаппарата стесняется, а сам щелкает, щелкает, и мгновения ловятся. Питер мой слушает меня, у него чертенята порой в глазах играются, но он молчит и изредко язвит, вызывая мои резкие движения рук и глаз. У Питера моего глаза серые, и если без очков - беззащитные. Он в самолете уши бережет, выпрямляется весь, побеждает давление. И думает страх его "Я никогда больше не буду играть". Я сижу рядом, смотрю, молюсь тихонько "Боже, не надо, пусть приходит в себя". А потом мы снова отчего-то смеемся и переглядываемся. Питер мой ездил в Крондштат.
У моих выходных характер легкий, радостный. Он бережет меня от этих дворов искусительных, с их крышами, и кормит пирогами. У меня нет поводов для грусти или печали, потому что даже в небо, опаздывая - мой Питер улыбался и пожимал плечами "Какая разница, значит останемся".
Стоит только выйти в город. Он всегда рядом. Преданно ждет. 
