Дедушка

[zarnica]

Шла по улице, смотрела в небо и ощущала солнце по всей поверхности дня.
Вспоминала дедушкины руки. Они были теплые, большие, морщинистые. Я обнимала их сразу двумя ладошками, прижимала к себе - крепко-крепко, опрокидывала мешающие волосы за кровать, что они касались пола и переворачивалась вся так, чтобы видеть его немолодое, но спокойное лицо. Самое интересное, что чтобы это сделать, нужно было пятки взграмоздить на стену. Она не была с обоями, просто покрашена в желтый с темно-серыми кругами.
Поэтому летом прикосновение к пяткам холодного бетона, было особенно приятно.
У дедушки вообще была любопытная комната: в ней было много книг и грампластинок, один шкаф (шафанер как они его называли) с плохо закрывающейся дверцей - сейчас он стоит в деревни, но выглядит совсем иначе. В шкафу был праздничный костюм. А внизу, где по идее, должна бы хранится обувь - открытки.

Читать

Мой дедушка был из тех людей, что хранит открытки. За всю свою жизнь он ни разу ни одной не выбросил. Но нет, мы не говорим про эти плюшевые графические милости, регулярно даримые сейчас на дни рождения. Я говорю про настоящие открытки. Из разных городов, миров, неделей. Они были как письма все: за яркой оберткой почерк бабушки ли, мамы ли, друзей. Несколько слов повествующие о жизни, современная смска куда более скудный способ передачи. Ведь тогда ты выбирал не только текст... но и то, что изображено на обложки.
Я была маленькой, открывала ящики и садилась их смотреть. Прямо на попу, высоко задрав коленки и перебирая сотни этих плотных картонок.
Многие были от мамы: Болгария, Польша, Эстония, Моска, Тула, Санкт -Петербург, Иркутск, Алма-Аты...
Они все были с быстрым почерком, веселым слогом и какой-то несбиваемой юностью.
А были старые, фронтовые, еще от его мамы. С волнением и поддержкой.

Еще там был стол. Со старой лампой, у нее был тусклый свет - рычажок поворачивался и свет постепенно угасал. Мне казалось это чудом. Но за столом было интересно сидеть - везде были груды материалов, папок, книг. Курсовые, дипломы, просто работы. Дедушка был академиком. Психологом, по профилю зоологии. Это сейчас мне что-то говорит, а тогда я даже понятия не имела. Только видела его склоненный профиль над очередной работой: толстые очки, полуприкрытый рот, руки, перебирающие страницы. Тогда еще мало печатали. Все от руки. И дедушкины пометки - тоже. Он всегда помечал двумя цветами: красным и зеленым. Красным - исправления, зеленым - то, что было хорошо.
Когда я пришла в школу я писала только красной ручкой... Мне ставили за это двойку, но красные чернила мне всегда нравились больше всего.

Его портфель всегда стоял у изголовья кровати. Он был большой, черный, настоящий. С замком. который защелкивался с быстрым всхлипом. Там было несколько отделений и глянцевая обложка портфеля. Как крокодилья кожа. Да, смешно, наверное звучит - сразу представляется что-то подиумное. Но это не так. Это был самый мужской портфель, который я когда-либо видела. Не кейс, не дипломат. Портфель. Дедушка уходил и приходил с ним. Спускался с пятого этажа по желтым с красным ступеням (В Твери это был особенный дом) и садился на трамвай. Кажется, восьмерку. И там хранились конфеты. Трюфели. Один утром, один вечером. Иногда я тайком лазила туда, нащупывала заветные куполообразные конфеты и считала. Знала, что и дед считает. И точно знает, что там 32 конфеты. И если хоть одна пропадет - то мне не достанется. Я пересчитывала, успокаивалась и шла по своим делам.

Однажды мы приехали с ним в его университет. Два маленькие несмышленыша, трогательно держащихся за руки. Там была проходная и большие коридоры. И огромная лекционная, с амфитеатром. И кучи любопытных студенческих глаз, выдающих нам конфеты и мелки для рисования. Я сидела на самой задней парте, не доставая ногами до пола, положив локти высоко, как птица стараясь удержатся, и старательно рисовала. А потом с громким топотом шла по ступенькам - к деду. Показать.
Но что самое удивительное, он не смущался, не улыбался. Он заканчивал фразу, Поворачивался ко мне, смотрел на рисунок, на меня и что-то говорил. Я не помню что. Но помню, что оставалась довольной и рисовала на доске. Как-то совершенно не мешая.
Сейчас, вспоминая, думаю, что дедушка был из тех преподавателей, которым не надо запугивать или повышать голос. Его слушали и слышали. Он мог замолчать, подбирая слова, но никто не вставал на голову в этот момент. Ни разу, что я там была, я не слышала балагана, так присущего нашим амфитеаторным лекциям.
Зато я помню, какая звенящая тишина стояла, когда к нему, уже прилягшему на вечный покой, подходили студенты прощаться. И как высоко вздернуты были подбородки почетного караула. Так высоко, что не было видно слез. И ... как я держалась за тонкую стенку гроба, прямо у дедушкиной теплой, морщинистой руки и тихонько говорила с ним "Дедушка, ну вставай же, вставай. Я же знаю, ты просто спишь... Вставай". Кажется, стенка ходила ходуном. Я правда верила, что он сейчас встанет.

А еще я помню тяжелые шторы. Зеленые, бархатные, на всю высоту комнаты. У самого окна - там не было солнца, но прямо напротив был ЗАГС, в котором я, правда, не видела ни одной свадьбы. И почему-то у окна всегда стояла коляска. Настоящая, коричневая, на высоких ножках, с большими резиновыми колесами. Мы всегда играли с ней, даже катались, пока могли. И вовсе ни у кого не возникало мысли ее выкинуть, даже когда мы стали легко похлопывать ее по капюшону. Сверху.

А еще на стопках дипломов и книг стояли шахматы. Не просто мелкие пластмассовые фигурки. А огромные шахматы, размером А2, с настоящими деревянными фигурами в две моих ладошки. У них был бархатный низ. Мы раскладывали их и играли. Мне нравилось ходить конем. А брат всегда играл серьезно... Они могли доигрывать до десяти партий, попутно обсуждая тактики или возможности. Дед уже вырастил однажды шахматиста. Моего дядю. "Он даже играл с Каспаровым". Но что-то не сложилось.
Брат хорошо играет.
А я до сих пор помню эти фигурки - они теперь живут у нас. И то, как нужно было их упаковывать. Прижимать боками, искать пустое место. Как пазл. Только лучше: они были как живые.

- Дедушка, расскажи про войну - говорила я, заглядывая в его голубые светлые глаза. - Я хочу еще послушать.
Он молчал, смотрел на меня, но всегда отвечал.
- А про что именно?
- Как вас в плен взяли.
- Как в плен, говоришь. Ну слушай. Мы тогда отбили у них церквушку на северо-западе села, впрочем и села-то уже не осталось. Одни доски.... -
я крепче прижимала его руку и слушала, впитывая всеми чувствами.
Нет, он не был как-то особо красноречив или наоборот. Никогда не баловал меня и не называл сладко "внученька". Танечка, да. Он просто был. Мой дед. Был и принимал все так, как есть. И войну, и плен, и Бухенвальд, и современных студентов, и звон трамвая в 5 утра и то, что если он привезет нам на выходные две буханки хлеба, он не прогадает: его у нас никогда не было.

Рассказать вам про войну?