На сороковой день.

[zarnica]

Моему последнему деду посвящается...
Любимым и незабываемым:
как жаль, что последние мгновения
измерялись годами

У меня умер дедушка. Он умер сорок дней назад. После полугодового пребывания в коме. После десятилетий эмиграции "туда". Я его почти не видела, не слышала. Я его не знаю. Но он мой дедушка. И я просто хочу напомнить... что за правильным словом "пенсионер", "пожилой", "старик", "ветеран" стоят очень живые люди. Они сложные. И разные. Их не всегда просто любить. Порой невозможно. Особенно рядом. И давайте я просто расскажу вам о бабушках (и дедушках).

*** Бабушка-горбушка***
Была одна бабушка, у которой никого не было. У нее было 10 внуков, 3 детей, множество племянников и теток. Но никого не было. Потому что она так считала. И всем рассказывала, что у нее нит никого. И не помогает никто. И плакалась в жилетку на жизнь не справедливую. Просто эта бабушка была такая. Вот как горбушка хлеба. Есть бабушка-божий-одуванчик, а эта бабушка-горбушка-хлеба. И нет, судьба у нее нормальная была. И муж, и дети, и внуки опять же. И жила-то она всю жизнь в одном месте, и беды страны ее как-то обошли стороной... Просто так сложилось. И ей все время кажется, что мало. Привозят дети гостинцев - не те. Присылают деньги - мало. Приезжают с детьми - не вовремя. Эта бабушка даже больше напоминала ворчливого гнома из сказки. Внуки ее побаивались и называли на Вы. Она их лупила полотенцем по мокрому носу и кормила вареным сахаром. Просто варенье у нее не получалось.
И когда она умерла - а дай Боже столько прожить - она оставила много писем. И все они были о том как было ей плохо. И сколько сил она вложила в эту жизнь, страну, семью. И сколь мало ей вернулось.
И даже в письмах не было одуванчиков. Сплошные черствые горбушки.

Я бы очень хотела сказать, что ее и такую любили. Но это не совсем правда. Правда, что о ней и такой - плакали. Навзрыд. С ощущением, что "я была плохой дочерью/сыном/внучкой/сестрой". А любить ее было тяжело. Почти невыносимо.

***Новобабушка***
А есть бабушка очень молодая. Она еще не бабушка с внуками - потому что дочка не спешит рожать, и сын не спешит рожать. И у них вообще семья какая-то неспешная. Но она уже бабушка, потому что вышла официально на пенсию. Вот буквально полгода как.
- Вот так вот я, не попала в нужное время, и у меня всего 7 тысяч пенсия - говорит она иногда сокрушаясь, даже жалуясь. И качает своей русой головой. Я все время забываю, что если бы она не ходила к парикмахеру, то не русой была бы, а седой.
- Не попала?
- Ну да, понимаешь, там надо иметь непрерывный стаж по трудовой, а я как-то все забывала его сделать. Не до того было.
И она снова смешно семенит по зимним улицам. Глаза синие-синие, а походка усталая. Иногда приговаривает "Старенькая я стала, не спеши так" и смеется тут же.
- А может и правда на пенсию? Семь- это, конечно, не деньги. Но у тебя есть дети. Они работают вон, заработают и на тебя, нормально же получают.
- Да нееее, они лопухи, без моих денег так не получится, может через годик.
Да, я забыла сказать. Эта бабушка работает на 3 работах и получает в среднем по полмашины в месяц. Зависит от.
- Ну, может тогда хотя бы откажешься от какой-нибудь работы? Чтобы было хотя бы два раза в неделю, а остальное время отдыхать?
Она еще немножко семенит, поправляя сползающую на нос шапку и едва слышно отвечает:
- Не хочу. Нет! Мне интересны все три, понимаешь? Я хочу как ЛФ работать, как папа работать! До самой-самой старости.
Я улыбаюсь в нос, подхватываю ее под локоток. Какая непобедимая у меня "новобабушка".

***Бабушка-Зевс***
Бабаля я ее звала. Не бабушка, а бабаля. Была она громогласной, огромной и громоподобной. Вот уж боец всем бойцам боец. Не было ни одной инстанции, в которую она бы не пробилась. Ей всегда было мало и недовольно. Она всегда следила, чтобы к ней-то уж государство было максимально справедливо. В бывшем физик и преподаватель, в настоящем громовержец на головы внуков (а как тут без грома, когда четверо пацанов и одна девка) и громоярец на уши детям (балбесы же, вон что творят). У нее были все мыслимые и не мыслимые надбавки, все возможные и не возможные степени и инвалидности. Когда она приходила в соцслужбу, ее подруга Клава - а подруг было столько же сколько социальных работников - сразу готовила чай и пару часов свободного времени, а заодно и вешалку под шубу. Бабаля всегда ходила в шубе. Ходила тяжело, пыхтя и часто опираясь на руку первого подвернувшегося внука. Ноги были больные, глаза были больные, а душа была больнее всего. Уж как душа болела за семью нерадивую... Эта школота, ее сын и дочь, ничего не могли нормально сделать. Особенно дочь - к ней она была поближе, могла наблюдать всю многоярусность ее неправильной жизни. Впрочем, от государства тоже надолго не позволяла себе отвлекаться. Моя бабаля первая стала говорить про жуликов и воров! Правда тогда она называла так примерно всех, кто ей смел перечить. Не из семьи, конечно. В семье она просто раздавала оплеухи.
Ее любить было тоже тяжело, но не из-за черствости, а из-за громкости и всеобъемности. Например,я до сих пор искренне верю, что википедия тоже началась с нее. Потому что на все вопросы она знала ответы. Даже на не заданные. И не подуманные. Она же лучше знает о чем ты думаешь.
Сколько она получала - я не знаю, мне и в голову не приходило спросить. Но там и бюджет был почти общий, дочь маму любила и баловала, несмотря на всю тяжесть характера, что та неизменно обрушивала на непокорную голову. Поэтому у бабушки была и дача с цветами и грядками (которые все равно пололи внуки), и поездки к друзьям в Швецию, и мелкие подарки на бесконечные деньрождения семьи.

***Дед-Иван***
- Да-да-да - его голова мелко тряслась и сухая рука, по очередно пожимающая им руки, подрагивала в такт - Кааак я рад вас видеть, да-да-да.
Он был неуклюж и очень странен. Выпавшие зубы, обтянутое выгоревшей кожей лицо и постоянные кивки. Даже не в такт словам - скорее мыслям или дыханию. Витка, чей отец неожиданно вышел им на встречу, явно смущалась. Она отводила глаза, неуверенно улыбалась и предательски краснела. Москвичи же наоборот увлеченно расспрашивали старика о его жизни. Будто не замечая ни вопиющей странности, ни глупостей, что он говорил.
- Ооой, аж на Сорокино ездили, во даете-то, а. Витк, слышала, аж на сорооокино! Как, и ты с ними была?! Ну даете, да-да, ну даете. - парни переглянулись, а Вита упрямо не хотела поднимать глаза от земли.
Ей казалось, что этот красивый день тает с каждой минутой досадной встречи. Она одевалась не хуже, и красилась не хуже, и даже говорить могла о кино. Но стоило встретить отца - и все, все полетело насмарку... Москали же улыбались и будто специально длили пытку издевательским радушием к нему.

- А я что? А я сегодня, представляете, в сельском совете был. Да-да-да, как в городе теперь. Да. У нас там голосование проходит. Какое? Дык про реку. - Тут он сверкнул глазами и доверительно зашептал, касаясь руки Егора - через год богатыми будем. Дада. Набережную построят, реку-то, в камень оденут и пустят скоростные корабли. Прямо от Шуи.
Пацаны обернулись на скромную речку, что неслышно текла между крутыми склонами. Ее можно было переплыть на одном дыхании. Какие корабли? Но снова повернулись к деду, вниманием поощряя на рассказ. Вита не выдержала.
- Пап! Ну что ты глупости говоришь! Какие корабли! - она вцепилась в рукав отца, стараясь оттащить его поближе к дому. Но он вдруг повернулся к ней, перехватив ловко ее ладошку.
- Самые настоящие. Ты что, конечно! Ты еще мала была, не помнишь, а река всегда была судоходной. И мост, что весной смыло - перестраивают же. На разводной и перестраивают. Специально для этого. Да-да, конечно.
Он говорил так жарко и так искренне, что она даже забыла о чем хотела с ним спорить и от чего спасать.

- Если корабли пустят, - голос Егора прозвучал для нее набатом. Она вся сжалась, готовясь защищать и отца, и свою деревню заодно. Да как они смеют думать о нем плохо! Смеяться над ним. Да, он смешной и неуклюжий. Да, он простой и верит всему, что говорят. Но он лучший! Он всегда рядом, он...

-... то мы с Шуи так и приедем следующим летом, это безумно интересно.
- Угу, я как раз прокладывал маршрут однажды - река, конечно, виляет как черт, но...
Витка вскинулась уже, готовая кинуться на обидчиков, но так и застыла, впервые прямо посмотрев на москвичей. Они не смеялись. Не щерились злобно, выдумывая оскорбления. Они с увлечением говорили с ее отцом, почему-то блестя глазами. Верили его нелепым байкам про богатство и набережную. Не отшатывались как от прокаженного, когда он касался или приобнимал их.
А она - краснела.

***Кошатница***
Когда она приезжала к ним, ее сердце медленно начинало ныть. С правой стороны. С той, что всегда повернута к родителям. Тверь - это не Москва. Дороги разбиты, дворы ухожены, а ближайший магазин все еще называется "УНИВЕРМАГ" и полы там моются с хлоркой.
Приехать, поставить сумки в угол коридора и сразу начать мыть. Чуть ли не с собой привезя тряпку. Настасья искренне не могла понять как они так живут: крепкий старческий запах ударял в нос с порога, а бесконечный бардак лишь усугублял впечатление.
- Я все помыла! Брось тряпку! - мама как всегда не терпела ее чистоплотности, но Настасья упрямо продолжала, стараясь не слышать надрыв в голосе из другой комнаты. Мама была прекрасная актриса, настолько прекрасная что могла убедить половину случайных прохожих в верности партийной пропаганды, и это будучи в суровые 90тые. Но когда сей талант всей масой направлялся на тебя - становилось тяжко и молчаливо.

- Не смей мыть, На-ста-сья ! - если быстро переключить ее внимание, то может быть удастся проскочить эту ссору - Ты несносная чистюля, прямо как Мурзик, тьфу Борис. Ой, доченька, Мурзик! Ты бы видел какой он умница, он так элегантно сегодня поедал куриную грудку, будто маркиз, и лапкой так, и зубками - Голос зазвучал совсем иначе, с высокими девичьими хохотками, и Настасья подняла голову, улыбаясь. Мама сидела на кровати, не доставая опухшими ногами до пола. Она была похожа на нарядный елочный шарик. Это невозможное платье из фиолетового бархата с блестками, высокая взбитая прическа и ярко подведенные глаза. Все это смотрелось бы великолепно, не будь мама объемным бубликом, а фоном развалившейся стол, наваленная гора одежды, несколько огрызков хлеба и яблок с венцом из стоявшей летом неразобранной елки.
У Насти опустились руки. Тряпка звонко шлепнула по джинсам, оставляя мокрый след, но ей было все равно. Она села рядом, нежно обнимая вдруг притихшую нелепую женщину.
- Мама... я же оставляла вам денег... я же убирала все только на прошлой неделе. - Ей хотелось расплакаться прямо сейчас, на всю несправедливость, что творит такое с мамой. Эта ужасное время, ужасная страна, ужасные обстоятельства...
...но мгновение тишины уже было упущено.
- Пфр, убиралась она! Да я каждый день убираюсь! А деньги я потратила! Котику нужно кушать. - вспышка ярости высушила слезы и собственную жалость. Настя снова вскочила, слегка хлопнув тряпкой по голым маминым ногам.
- Котика нужно отдать раз он кушает деньги!
- Отдать?! Живодерка!!!
А Настасья продолжила мыть, то и дело отражая словесные выпады. Она не любила ругаться, но с мамой было невозможно иначе. Невозможно иначе не плакать.

***Дедушка 8-10***
- Ну расскажи. - Ее теплая ладошка коснулась плеча, предплечья, ключицы. Они валялись где-то в забытом людьми парке и наслаждались солнцем. - Ты же обещал рассказать.
Он недовольно дернул плечом и отвернулся носом в небо.
- Каждый раз, когда речь заходит о деде, ты как воды в рот набираешь. Что он такое сделал, что ты так его ненавидишь?
Резкость худой спины, вдруг вскинувшей его в положение "сидя", заставила ее отступить.
- Хорошо, не надо, прости, я не права, что так пристаю...
Девочка обняла его сзади, узкими ладонями защищая ребра, приткнулась пушистой льняной шапкой волос к острой лопатке. Мальчик дышал как-то рванно. И молчал.
"Ненавижу? - неслись в голове мысли в такт облакам над головой - я ненавижу деда? Смешно. Он лучший человек на земле. На свете. Вне света. Только я не знаю как объяснить. Рассказать как он приезжал каждую субботу в 8-10 утра? И привозил батон хлеба? Потому что у нас никогда не бывало хлеба. Мы все съедали сразу. А дедушкин съедали особенно. И даже когда кризис миновал и мы стали есть что-то кроме хлеба - он все равно его привозил. Я был уверен, что даже если все встанет - дедушка приедет и привезет батон. В субботу, в 8-10 утра. Я никогда не спрашивал себя откуда он берет деньги, но он всегда привозил что-то маме, помочь. И чайную розу по праздникам. Я не сравнивал то как они жили с тем как жили другие. Продавленное кресло в углу было моим лучшим местом, а обгрызенная сестрой деревянная советская колыбель с перилами, в которую я помещался только подогнув ноги - лучшей кроватью. Я рос, а ничего не менялось. Не менялся единственный дедушкин костюм, которые к моим 10 стал "с металлическим отливом". Не менялся наш завтрак "салат с картошкой и яйцом". Не менялся даже наш развлекательный маршрут - 15 километров по маршруту 8 трамвая, до площади Гагарина. И даже старый телевизор "Рекорд" с черно-белой передачей и мигающими картинками - тоже не менялся. Мне никогда не приходило в голову, что можно жить как-то иначе. Хотеть чего-то другого. До той поры пока дедушка не приехал в 8-10. И мама сказала, что он больше не приедет. Я вдруг понял, что никогда не смогу узнать что он думает о том, и этом, и как он бы меня поздравил с окончанием школы. Я понял, что не смогу купить ему новый шкаф, без резиночки вместо дверцы. Понял, что не смогу прокатить на первой машине с ветерком, у него ведь никогда не было машины. И не могло быть. Понял, что не приготовлю ему "свой" завтрак, впрочем он не особо его бы полюбил и ворчал, что лучшее - хорошо известное старое. И никогда не увижу его роспись на твердой обложке выпущенной книге. Его книге о войне.... И...
Я не знаю как это сказать, милая. Даже ему, не то что тебе. "

***Бабушка Ее Импершество***
Часы шли. Под высокими потолками шли как-то особенно гулко. Чисто было так, что даже в щелях не нового паркета не виднелось пыли. Антон сидел прямо, не разваливаясь в вальяжную позу, и держал руки на коленях. Рукава были замараны и на фоне белоснежной скатерти круглого стола он отчетливо это видел. Поморщился, невольно пытаясь подтянуть свитер.
- Антоша! - голос будто заплутал пока донесся до него - Иди помоги мне, Антоша! Уже почти 5.
Он вскочил так быстро, что зашатался стул на тонких венских ножках и опасно качнулся к серванту. Бряцнул начищеный сервиз.
- Чееерррт - Антон растянулся ласточкой, но успел все-таки на излете поймать комету хаоса.
- Антон..
Он подтянулся, водворяя стул на место и избегая ее взгляда. Слишком хорошо знал что увидит на этом спокойном иконописном лице. Даже не осуждение - недоумение. Почему ее прекрасный Антон вдруг мог оказаться в такой неудобной ситуации?
- Давай пить чай.
Поднос всхлипнул ложечками и затих. Прозрачная варенница, высокая ваза с карамелью и две чашки тонкого фарфора.
- Рассказывай, дорогой? Как доехал? Видел ли маму уже? Здоровы ли? - Он успевал вставлять нужное слово и набрать воздух для собственной реплики, но вопросы неторопливо возникали снова. - Встретился ли ты в Киеве с Евгенией Ивановной? Она мне очень помогала, когда мы жили в корпоративе... Напомни мне? 50? Да-да, сразу после войны. Антоша, пей.
Он послушно взял в руки чашку и наконец решился посмотреть. Она сидела прямо будто не давил на плечи весь прожитый век. Белый стоящий воротничок и белые манжеты - он просто не мог представить себе ее без них. Только теперь они иногда дополнялись старыми камнями, что еще хранились в шкатулке из Ялты. Чашка так ровно помещалась у нее между пальцев, что в детстве Антон был уверен, что бабушка родилась из чашки. Или на крайний случай - сразу с ней. Сейчас же он просто удивлялся насколько не властно над ней время.
- Я забыла, звонил Гриша... Да-да, Гриша Роскут, из комедии. Приглашал на огонек, говорил "Антонина Сергеевна, вы нам нужны, без вас никого колорита".. - Она улыбалась, легко передавая Гришин картавый голос - Хороший мальчик, да-да, жаль что еврей.
Она наконец снова коснулась края чашки и он решился. Тяжело дыша, едва ли видя перед собой что-то кроме ее скулы и края лунных волос, он вымолвил.
- Я женюсь.
Как громко тикают ходики. Как долго можно пить глоток чая. Ставить чашку ровно в центр блюдечка - беззвучно.
- Дорогой, но это прекрасно. К чему столько трагизма? Не забудь, что дышать - твоя первейшая обязанность перед Богом. - Антонина Сергеевна пододвинула к себе чашку внука и положила туда целых две ложки варенья
- Я женюсь и она эстонка. - закончил наконец Антон и с каким-то тайным желанием чуда уставился на дрогнувшую морщинистую руку.
- Эстонка? Или русская и живет в Эстонии?
- Эстонка.

Почему они остановились? Пусть хоть эти треклятые часы идут! Однажды Тошка наблюдал ссору. Он был маленький, но очень хорошо запомнил ее. Мама пришла домой, но бабушка стояла в коридоре, крепко скрестив руки на груди. Стояла как-то так, что мама даже не стала снимать плащ...
- Я понимаю, что ты не всегда будешь вдовой, и после пяти лет траур давно истек. Но я не позволю осквернять нашу кровь.
- Господи, Антонина Сергеевна, что за предрассудки! Ежи такой же советский гражданин как вы!
Пощечина разорвалась по лицу мамы. Она ушла молча. И с бабушкой они общались с тех пор только о нем.

- Мы познакомились в университете. Ее зовут Анна. Она художник. - Он говорил быстро, словно делал массаж сердца застывшему времени. Ему даже казалось, что бабушка в этой паузе стала стареть слишком стремительно для человека - У нее чудесные картины, но чаще она иллюстрирует книги. Она даже нарисует тебя, я ее...
- Антон. - Он застыл. Она встала. - Помоги мне убрать. И что ты думаешь о курином супе на ужин?

***Случайная бабушка***
В электричке было людно несмотря на раннее утро. Народ клубился по лавочкам и даже где-то стоял. В одном из концов вагона шумели молодые, девочки заливались смехом, пацаны кидались шутками. Впрочем, как только вошла бабушка - один из лбов сразу уступил ей место, свисая над товарищами теперь с другой стороны. В целом вагон поглядывал на них беззлобно: еще бы, мата не слышно, напитков не видно, да и рюкзаки на полках намекают на туристов.
- Хулиганы! Заткните рты немедленно!
Пошатываясь к ним шел высокий неприятного вида молодой мужчина. Бабушка разглядывая его, не испытывала радости. Скорее грусть. Что-то с парнем было не так. То ли излишняя опрятность, то ли бегающие бесцельно глаза.
- Сволочи, путинские шавки, хватит орать на весь вагон! Я же просил, заткнитесь! - Его тяжелые руки маятником проносились перед лицом сжавшейся пухленькой хохотушки.
- Так, на них не орите - с соседней лавочки привстал парень, чтобы отвлечь внимание - если у вас проблемы, говорите со мной, я отвечаю за эту группу.
Бабушка ничего не видела из-за кричащего человека, но достаточно было и слышать. В ход шли уже открытые оскорбления, а вежливость командира никак не убавляла пыл зачинщика. Скандал набирал обороты.
Но бабушка не сильно следила - соседка ее совсем сжалась, стараясь не смотреть в их сторону и уткнувшись носом в варежку. "Бедная детка"...
- Не переживай, заюшка - она наклонилась поближе, чтобы та ее услышала - лучше расскажи куда едете?
- Мы? - девушка улыбнулась глазами - в Тараканово, в усадьбу Блока..
- Да? Какие молодцы. Студенты?
Простые вопросы будто возвращали девушки из непонятного отчаяния.
- А я вот в деревню еду, в Сухомлищи. - она говорила только ей, но видела, что и остальные притихшие студенты прислушиваются к неясному сквозь ход поезда голосу. - У меня там пес, Борейка.
То ли голос бабушки, то ли ее улыбчивые морщинистые щеки, то ли мерный бег километров по шпалам, но буйный вдруг стал далек, замолчал и вовсе вернулся к себе. Вагон притих как после бури. Туристы сидели пунцовые почему-то и не сводили глаз с мелкотрясущихся рук случайной бабушки. Она им все что-то говорила невзначай. Как душу заштопывала.

***Дед-незнакомец***
В правом классе по длинному коридору слышались голоса. Гул был такой знакомый, будто сейчас за дверью обнаружится с полсотни молодых бойких инженеров с их широким смехом и цепкими глазами. Но открыв дверь, я оступилась. Здесь действительно было много человек, но каждый нес на лице как минимум полвека.
- А это Лука Быстрый - отец говорил непривычно, тихо и немного шепелявя от новых протезов - он был первым учеником отца. А там, видишь, маленькая женщина? Она жена Петра Николаевича... он собственно и устроил вечер...
Я с любопытством всматривалась в новых людей. На них были пиджаки и свитера. Они стояли кучками либо размахивая руками, либо держа их за спиной. И все неудержимо напоминали деда. Такого же высокого, серьезного. Такого же физика.

Я не знала что ждать от этой встречи.
Мне было стыдно, что я не знаю деда и мне нечего даже сказать. И этот стыд электризовал мое внимание до болезненного восприятия мелочей.
Рядом с печеньем лежит старая черно-белая фотография. Там тот же стол и те же люди, только лет 30 назад.
У многих почему-то глаза прячутся в морщины и бегут там своими реками.
А вы слышали как физики читают стихи?
Или просто говорят?...

Они поднимались один за другим. На 30 мужчин 3 женщины. А он стоял в центре в рамочке и внимательно слушал. Я словами чертила его портрет в том уголке памяти, что хранили две встречи и с десяток писем:
"Он был человеком удивительной ненавязчивой интуиции, с острым пронзительным взглядом."
"Е.Е. был не тот человек, у которого были друзья. Были знакомые, товарищи, коллеги. Но друзей - не было" .
"Он был легко ранимый человек, а потому искусный дипломат".
"Его влияние на жизнь окружающих в интеграле всегда было позитивно".

И я замираю от укравшего голос понимания: Его семья была вовсе не там, где я все это время пыталась ее найти. Она всегда была здесь, в институте, в космосе, в науке. А мне просто не посчастливилось родиться физиком.

***Бабушка-время***
У нее давно тряслись руки. Она часто пила чай и каждый раз они тряслись. Словно специально. Не помогал даже подстаканник. Когда она еще могла видеть буквы- она читала, что приятные воспоминания могут справиться с любой болезнью. Поэтому она всегда пила так. Часы сегодня шли слишком громко.
- Даша!
Еще несколько ударов пришлись в висок и темечко.
- Да-ша!
- Что случилось? - К моменту, когда голос прозвучал в комнате - она чувствовала себя избитой.
"Что ж ты так долго, копуша, мне так больно, болит бедро, болит грудь, и кажется, я обожгла язык чаем - ты его не остудила!...
-... и все потому, что ты хочешь моей смерти. Все делаешь, чтобы я умерла. Подойти вовремя не можешь - нет, как же, помри старая, сколько можно мучить. Уж я помру, не сомневайся помру! Только шиш тебе оставлю, слышишь! На золото мое позарилась прошмандовка, да лучше мужика себе найди, чем старуху морить!
Было слишком тихо, будто Даша ушла. Даша не могла уйти. Не могла бросить ее сейчас, когда все так болит. Даже душа болит. Неужели она не видит, что ее нельзя оставлять одну. Что когда она одна время избивает ее минутами... что...
Кто-то забрал у нее тяжелый подстаканник из руки. Она схватилась за нее, за руку.
- Дашенька, доченька... - память ее рисовала девочку с маленькими барашками волос на солнце и слюнявой улыбкой - когда доктор придет? ты помнишь, он сегодня хотел зайти, мне дурно сегодня, милая.
- Он уже приходил сегодня, мама.
- Да? Ну ладно, ладно. Ну иди, иди, не хочу тебе мешать.
Она отбросила руку дочери так резко, будто та удерживала ее. Но движение исказилось, словно посланное из другого времени и пространства, и оказалось едва разжавшимися пальцами.
Мерный ход часов замедлился как только они остались наедине. Она слушала их бой под мелькание снов памяти.
Прошел год.
- Даша! - капризный голос остановил женщину на полпути к кухне. Даша поставила подстаканник на стул и пошла назад.